Поводырь в опале - Страница 78

У Васьки Гилева, весьма успешно торговавшего товарами вывезенными за лето из Кош-Агача, было немного моих денег — доля с «подпольного» серебряного рудника, но он даже в письмах писать о величине суммы писать побаивался. Казна многое может простить, но только не самовольную добычу и вывоз за границу драгоценных металлов. Сам бийский купец в Томск пока не собирался — занимался пуском суконной мануфактуры, и приказчикам большие деньги не доверял. Остальные же мои проекты средства из меня только тянули, обещая прибыли в светлом будущем.

В итоге, когда потребовался очередной платеж, я рассудил, что за конец зимы и весну канцелярия принесла мне никак не меньше пятидесяти тысяч. И выписал очередное обязательство — нужно было срочно выкупить доставленное в Томск продовольствие для датчан. Понятно, что рано или поздно принц Ольденбургский мне эти траты компенсирует, но в долги влезать оказалось неприятно.

После, подумал, что к осени, когда Госбанк откроется и мне станет известно состояние счета, папочки-скоросшиватели и скрепки с кнопками еще тысяч хоть сорок, но принесут, и решительно подмахнул очередной вексель.

Потом сгорел один из застрахованных в моем страховом обществе дом, и понадобились деньги на выплату погорельцам. Я уже не сомневался. Неужели мой собственный на треть банк откажет в кредите…

Была у меня мысль, как обеспечить этот самый заем в Томском Промышленном банке. Но прежде нужно было хоть примерно знать, сколько именно монеток мне бийский купец в клювике готов принести. С одной стороны и деньги нужны — ужас как. С другой — и поучаствовать в деятельности Гилева хотелось.

Василий Алексеевич меня не забывал. Письма я с двухнедельной периодичностью от него получал. Знал, что в этот сезон, невероятно обогатившийся торговец, в Чуйскую степь сам не поехал. Приказчиков отправил. Дело разрасталось, и требовало присутствия главы торгового дома в «штабе». Весной еще, в одном из посланий, хвастался, что только в Ирбите наторговал на шестьсот тысяч. Причем шерсть вообще себе оставил, как сырье для шерстяных тканей. А чай и искусно выделанную китайскую посуду в Томск для перепродажи отправил.

Вот и думай, как хочешь. Что из этих товаров на наше общее, уворованное из недр Империи, серебро закуплено, а что на деньги Гилева? Мне ведь чужого-то не нужно. Мне и так каждый пятый рубль с общих дел шел. Но хотелось думать, что из тех, ирбитских, шестисот, хотя бы сто тысяч — точно мои.

Ну, может быть, чуть меньше. Я Василия за моей медицинской лабораторией, которая окружной больницей официально называется, присматривать попросил. Чтоб у господина Дионисия Михайловича Михайловского ни в чем нужды не было.

Тут позволю себе еще одно отступление, раз уж речь о медицине зашла.

Я уже, кажется, говорил, что Стоцкий навел порядок в пересыльном остроге. Наладил учет и распределение арестантов и ссыльнопоселенцев. Завел картотеку. Выяснил кто какими талантами обладает. Молодец — нечего сказать! Я уже Дюгамелю и представление на повышение Фелициана Игнатьевича в чине отправил.

Ну так вот. Среди «врагов народа» обнаружилось масса интереснейших личностей. Парочка железнодорожников — специалистов по водоснабжению, десяток недоучившихся студентов, четверо типографских мастеров. И в том числе — Флориан Петрович Зацкевич — Варшавский врач-акушер. Учитывая страшенный дефицит в губернии людей с медицинскими знаниями, этого я сразу велел из общих бараков перевести в сравнительно комфортабельную камеру Тюремного замка, и потребовал его личное дело. Нужно же было выяснить — могу я доверить здоровье людей Зацкевичу, или он маньяк какой-нибудь.

Слава Богу, ни маньяком, ни бунтовщиком акушер не был. В его аптеке в Варшаве полиция обнаружила небольшую химическую лабораторию, и доктор не сумел внятно объяснить назначение некоторых веществ, по мнению исправников, смахивающих на взрывчатые. Флориана Петровича обвинили в пособничестве сепаратистам, и в том, что он будто бы занимался изготовлением для них бомб. Судили скорым военно-полевым судом, и приговорили к поселению в Сибири на пятнадцать лет.

Встретился, поговорил. Тот сначала даже верить не хотел, что мне именно правда нужна — очень уж любопытно стало что же такое этакое он в аптеке варил. Да еще и похожее на взрывчатку. Оказалось, доморощенный химик всего — на всего исследовал лекарственные свойства нитроглицерина.

— Ну, да, — пожал я плечами. — При стенокардии — первейшее средство. В мельчайших дозах и с глюкозой. При некоторых других сердечных болезнях — тоже…

Чем вызвал у варшавского «химика» натуральнейший шок. Мне кажется, он и вдыхать перестал.

— Только использовать средство с осторожностью великой следует, — продолжал «добивать» я изобретателя. — Особенно господам с пониженным артериальным давлением.

— Помилуйте, Ваше превосходительство, — выговорил Зацкевич, когда снова начал дышать. — Но откуда же вам это известно?

— Читал где-то, — отмахнулся я. — У меня, Флориан Петрович, знаете ли, отличная память.

В общем, экспериментатор в числе прочих ссыльных отправился на одной из барж в Бийск, только там должен был и остаться. Как раз в больнице Михайловского. Я и письмо старому доктору не поленился с варшавским химиком передать. С рекомендациями, так сказать. В том числе с прямым приказом изготовлением нитроглицерина не баловаться. Мне еще катастроф не хватало.

Как-то незаметно наступило лето. Я и заметил-то смену сезонов только, обнаружив однажды отсутствие верхней одежды посетителей моей приемной. Сам за пределы усадьбы уже месяц как не выходил. И некогда было, и некуда.